В столовой Саня доедал суп, а Кудряш с задумчивым видом выуживал лук из соуса. Он не ест лук и не ест вареное сало. Наверное, буддист. Он рассказал нам такую историю. Когда теща отшила от него сторожиху кооперативных участков, Кудряш три дня жил спокойно и горя не знал. Но на четвертый день поздно вечером сторожиха пришла к нему в гости. Она пришла в белом подвенечном платье и с венком ромашек на голове. Сторожиха была босая и сказала Кудряшу лукаво:
— Ты выкопаешь колодец, мой дорогой?!
Кудряш на веранде готовился к завтрашнему дню, правил лопаты и грабли, и так перепугался, что чуть не сел на эти грабли. Он испугался, потому что сторожиха была намного моложе, чем днем, озорно подмигивала и манила его за собой. Она плавными движениями рук завлекала его в темноту. Кудряш сказал, что не будет копать колодец. Сторожиха спросила: «Почему, мой милый? Разве я тебе не нравлюсь?» Кудряш не решился сказать, что она ему не нравится, потому что ему показалось, что за спиной сторожиха прячет финку. Пообещал подумать, а потом дать окончательный ответ. Сторожиха погладила себя по бедрам, призывно изогнулась, постучала ножкой о ножку, как балерина, и, хохоча, велела думать побыстрее, а то уж ей не терпится. Она сказала, что без колодца как без рук. Мол, неоткуда в жару водицы испить. Кудряш возразил, что можно ведь пить водопроводную воду…
Саня слушал, открыв рот, и суп перестал хлебать. У меня настроение было, конечно, аховое, поэтому я зло спросил:
— Как ты, интересно, сочиняешь все эти бредни. Дома или прямо на ходу?
— Это не бредни, — спокойно ответил Кудряш. — Это суровая правда жизни. Ты еще очень молодой, Миша, и не много можешь понять.
Саня сказал:
— Ты не обижайся, Кудряш, но действительно как-то чудно выходит. По твоим словам, какая женщина тебя ни увидит, тут же сходит с ума. Ты, конечно, мужик видный, представительный и зарабатываешь хорошо. Это так. Но ведь не до такой же степени ты неотразим, чтобы сразу голову терять.
— Я и сам об этом думаю, — смущенно ответил Кудряш. — Тут и для меня много непонятного.
Я уже не мог дальше слушать, даже обед брать не стал. Кудряша никто не может слушать больше двадцати минут подряд. Дело в том, что это опасно. Он говорит так искренне и с такой верой, что если слушать долго, то можно впасть в столбняк. Он мне друг, Кудряш, но слушать его не могу. Особенно когда в плохом настроении. Я и смотреть-то на него не могу, когда в плохом настроении. Взгляну издали — вот он склонился над станком, чего-то там точит, лицо суровое, сосредоточенное, человек как человек; но вдруг оторвется от дела, вскинет голову, вылупит свои стеклянные зенки, и такая в нем мелькнет чертовщина — завыть охота. А Сане все нипочем. Он его слушает, поддакивает и иногда, кажется, верит его дикому вранью. Кудряш, конечно, ненормальный. И свихнулся он на почве счастливой семейной жизни. Я был у него дома только один раз и больше к нему не пойду. Видел его жену, маленькую, щуплую женщину с неприятно желтым лицом. Мы сидели у Кудряша на кухне, какой-то праздник был, тянули пивко потихоньку, мирно беседовали. И тут появилась на кухне его жена. Она с нами (со мной и с Сашкой) вежливо поздоровалась, потом взяла Кудряша за ухо, подняла и увела из кухни. Минуты через три он вернулся, сияющий и довольный. «Мусор надо было прибрать!» — пояснил нам как ни в чем не бывало. Одно ухо у него отливало багровым глянцем. Мы с Саней, естественно, сделали вид, что ничего не произошло. Но больше я к Кудряшу домой не пойду.
На другой день мы с Людой встретились. Погуляли обыкновенно. Съездили в парк культуры. В тире постреляли. Посидели на лавочке. Перекусили в кафе. В общем, рассказывать было бы не о чем, если бы не одна деталь. Если бы не одна подробность умственного свойства. Весь вечер, пока мы ходили, гуляли, сидели, у меня было такое ощущение, что Люда каждую минуту может исчезнуть, уйти. Не только может, но и хочет. Очень сильное было ощущение. Я даже ее спросил раза три, не пора ли ей домой. В конце концов она обиделась.
— Что ты в самом деле, Мишка! — сказала она резко. — Если тебе куда-то надо, то и ступай. Зачем только меня приглашал, если тебе куда-то надо.
— Мне никуда не надо. А ты вот, я вижу, торопишься.
— С чего ты взял?
— Да уж у меня глаз наметан.
— Очень интересно.
— К жениху, что ли, своему торопишься?
— У меня нет жениха.
Это были первые уроки ревности, которой я в прежних своих знакомствах не знал вовсе. Потом-то, через некоторое время, ревность постоянно на мне висела, как рубашка… Я проводил ее домой, мы вошли в подъезд и часа два целовались. Все повторилось. Она неистовствовала, и я тоже осатанел. Тоже не видел, кто входил в подъезд, и не слышал никаких звуков.
В отпуск мы поехали вместе в июле. Поехали на Черное море и осели в поселке Николаевка, в Крыму. Это лето, может быть, самое яркое воспоминание в моей жизни. Мне так кажется. Если не считать того дня, когда отец купил мне велосипед. Я учился в пятом классе. Утром он сказал, что никогда не купит велосипед такому лоботрясу, а когда я вернулся из школы, велосипед стоял возле моей кровати. Новенький, дорогой, полугоночный, с узкой резиной. Отец разглядывал велосипед и улыбался загадочной улыбкой. Велико было мое потрясение, велико! Я же не надеялся. У нас и денег-то не было в доме. Отец много тратил. Но купил мне велосипед и сидел около него, пораженный собственным поступком. После он хотел его продать, но мама воспрепятствовала. Она сказала: не надо продавать. Она сказала: мальчик так мало видит хорошего. Пускай у него будет велосипед. То был счастливый день.
Я знаю людей, которые говорят про себя, что они никогда не были счастливы. Я к ним не отношусь.
Таксист из Симферополя доставил нас прямо на квартиру. Он сказал, что хозяева хорошие и они его просили найти жильцов без детей. Хозяева и впрямь были хорошие, и дом у них был отличный.
Большой. Они сдавали жилплощадь четырнадцати жильцам. Так много не положено. Поэтому хозяйка не спросила у нас паспорта для прописки. Этот вопрос вообще не встал. Я сказал Люде: «Вот видишь, а ты вечно боишься неизвестно чего». Нам досталась комнатка на хозяйской половине, но со своим входом. В комнате печь и широкая кровать. Двухспальная. За комнату мы платили четыре рубля в сутки. Я бы заплатил и больше, если бы потребовалось. У меня с собой было четыреста рублей, и у Люды сто сорок. Я бы рубашку и штаны продал, чтобы провести с ней вместе, в одной комнате, целый месяц. У меня других желаний не было. У меня и теперь их нет. Впрочем…
Июль стоял жаркий и без дождей. Я точно спал день за днем и не хотел просыпаться. Просыпался иногда ночами и сладко замирал от прикосновения к ее ласковому, податливому телу, и бережно сдувал со своего лица ее долгие, тяжелые волосы. Через пару дней она загорела и стала похожа на мулатку. Зато я обгорел и стал похож на ошпаренного поросенка. У меня поднялась температура до сорока градусов. Люда просидела возле меня целый день. Она сбегала в поликлинику, принесла шприц и лекарство и сделала мне укол. К вечеру температура упала, и мы пошли гулять. Мы каждый вечер гуляли или ходили в кино. До обеда загорали, потом спешили на рынок, покупали, что только хотелось, а днем, в самое пекло, сидели на постели и играли в дурачка. За месяц мы сыграли миллион партий. Люда часто проигрывала и очень злилась. Она играла в карты так же, как смотрела кино, как целовалась, как готовила обед, — отдавалась картам целиком. Когда она играла в карты, то важнее ничего на свете не было. Люда никогда не скучала. Могла ничего не делать, сидеть два часа на одном месте и разглядывать какой-нибудь камешек или букашку. Я ее спрашивал:
— О чем ты думаешь?
— Ни о чем.
Спрашивал:
— Ты меня хоть любишь?
— Не знаю… — и смотрела на меня так, словно впервые видела. Ее правдивость меня пугала. Некоторая правда нам не нужна. Без нее лучше. Те, кто кричит, что подавай им правду, пускай самую жестокую, — врут сами себе. Я тоже был таким крикуном до встречи с Людой. Теперь бы хотел, чтобы Люда меня обманывала. Хорошо, если бы она меня обманывала каждый день и каждую минуту.
Среди прочих отдыхающих в доме жила молодая женщина Марина с четырехлетним карапузом. О них особый разговор. Эта Марина вмешалась в наш отпуск. Обрушилась на нас, как лавина с горы. Она тоже была москвичкой, поэтому мы так быстро сошлись и несколько дней вместе ходили на пляж. Марина много рассказывала о себе. Муж у нее пивной бочонок. Отец — негодяй и жмот, который не желает дать единственной дочери денег на кооператив. Она рассказала, что мать ее в прошлом году, слава богу, отмучилась и померла. И она, Марина, даже не могла плакать на ее похоронах, понимала — матери на том свете будет лучше. Кроме того, что Марина жила с пивным бочонком мужем и негодяем отцом, у нее были еще дефективные соседи с уклоном в садизм и подонки сослуживцы. Короче, Марине выпала участь жить в омерзительном мире, но мне не было ее жалко. На третий день я уже с трудом выносил ее гнусавое бормотанье и уговаривал Люду как-нибудь от нее избавиться. Но больше, чем Марина, меня раздражал ее ненаглядный сынуля Виталик. Это был поразительно коварный и наглый ребенок. Я таких еще не встречал. Марина кормила его обедом ровно два часа, все два часа Виталик орал благим матом и прерывал рев только затем, чтобы проглотить очередной кусок копченой колбасы и обозвать маму дурой. Виталик от жирной и обильной пищи в свои четыре годика раздался вширь, как промокший валенок. Он ходил вразвалку и сопел. Он всех дразнил, всем показывал язык, пачкал стены, вытаптывал грядки с клубникой, а на пляже в первый же день засветил мне в глаз галькой. После каждой шкоды он сломя голову мчался к матери и начинал вопить. Марина жаловалась: «Какие неприятные люди все эти… им ничего не стоит обидеть беззащитного ребенка».
